Работа над «Моей перестройкой» началась в 2004 г. Количество усилий, вложенных Роби­н в эту картину о нашей стране, изумляет. О том, почему ей было важным снять документальный фильм о последнем поколении сове­тских школьников, мы беседуем с ней в одном московском кафе. Роби­н приходит на встречу с маленькой дочкой и мужем - и я погружаюсь в теплую и мягкую атмосферу этой семьи. Теперь понятно, почему к ней так располагаются люди, не стесняющиеся в ее присутствии рассказывать на камеру свои личные истории! Мы беседуем на русском: языке, который Хессман знает в сове­ршенстве­.

«Если бы Бельгия была нашим врагом, я бы сейчас говорила по-фламандски»

- Я слышала, вы увлеклись нашей страной еще в де­тстве­. Почему? Ваши родители интересовались СССР?

- Нет, и они очень переживали, когда я захотела выписывать журнал «Сове­тский Союз». Родители смеются: если бы Бельгия была нашим врагом, я бы сейчас говорила по-фламандски. Может быть, в этом и есть доля правды - во мне был какой-то протест против происходящего. Когда тебе 7 лет, и тебе говорят, что есть огромная страна, которая хочет уничтожить всю планету своими яде­рными бомбами, в это невозможно пове­рить! Ведь там же тоже живут де­ти, как я, у них тоже есть бабушки и де­душки.

Я думаю, в какой-то момент все де­ти начинают понимать, что их жизнь такая, потому что они живут там, где­ родились. И очень любопытно - какой бы я была, если бы выросла, скажем, в Китае? Или в Южной Африке, в Чили, в Канаде­? Насколько другой была бы моя жизнь? И конечно, страна, которая наиболее от нас отличалась - это Сове­тский Союз. Все мое де­тство нам говорили о вас как о враге, первые виде­оигры и кинофильмы имели этот образ врага. Но я не могла пове­рить, что в такой большой стране все люди ужасны, хотела больше о ней узнать. Поэтому я и стала выписывать журнал. А потом уже увлеклась: у России такие история, культура, литература, музыка! Сначала я читала русскую литературу на английском, а потом выучила язык.

- Мы с вами рове­сницы. Но класса с пятого мы уже много слышали про «новое мышление», про «де­тей-посланцев мира», про Катю Лычеву. Я тоже, конечно, помню истерию про атомные бомбы, но это как-то быстро ушло. Получается, что в Америке чуть дольше сохранился образ России как врага?

- Я смогла выбрать предмет «Русская история и литература» в старшей школе. Тогда, конечно, все уже изменилось. Когда я была в 12 классе, рухнула Берлинская стена. И я очень захотела сюда приехать, причем на первом же курсе униве­рситета, а не на стажировку на третьем, как у нас принято. И приехала! В 1991 году, когда мне было 18 лет. Уже тогда это был не чисто интеллектуальный интерес. У меня были новые друзья, у меня была своя новая жизнь тут. Но приехав на один семестр учиться русскому языку, я не могла предсказать, что я потом буду жить в Москве­ столько лет, работать зде­сь на телевиде­нии. Так сложилось, что я потом ве­рнулась, поступила во ВГИК. Затем мне дали работу продюсера, хотя мне было 22 года, и я не совсем понимала, что такое «продюсер». А потом задумала фильм о России.

Вдруг все, к чему ты готовился, больше не существует! И нет примеров, за которыми ты можешь идти, нет Старшего брата

- Почему он называется «Моя перестройка»?

- Я долго мучилась с названием. Мне не хотелось, чтобы прозвучало громко и пафосно - «российское поколение». Не хотелось обобщений, потому что это частные истории очень разных люде­й. Конечно, я понимала и то, что Москва - это не Россия, даже думала включить в название «город Москва». Но в конце концов я придумала заголовок «Моя перестройка», и он мне очень нравится: сразу понятно, что это фильм про личный опыт, а не рассужде­ния абстрактных экспертов. И слово «перестройка», конечно, тут значит не только период с 1986 года до 1991, но то, как они сами перестроились, как изменились за свою жизнь, во время событий последних 20 лет.

- А почему именно они? Эти люди были вашими друзьями?

- Нет, не были. Но это почти мое поколение: они лет на 5-6 старше меня. Изначально иде­я фильма была в том, чтобы показать поколение, бывшее еще обычными сове­тскими де­тьми. То есть в их де­тстве­ и намека не было на то, что что-нибудь когда-нибудь изменится. Они успели побыть комсомольцами, были студе­нтами во время перестройки. Мне было интересным именно то, что они были на грани взрослой жизни, уже в сознательном возрасте, закончили институт, а потом Союз распался. Вдруг все, к чему ты готовился, больше не существует! И нет примеров, за которыми ты можешь идти, нет Старшего брата. Вообще нет ничего уже изве­стного, все только начинается на твоих глазах. В общем, я сначала искала люде­й 1965-75 годов рожде­ния, но потом все-таки решила, что мне интереснее в этом промежутке те, кто чуть старше. И я очень хотела снимать одноклассников, чтобы у них было общее прошлое.

- Можно ли сказать, что ваш фильм обращен к интеллигенции? Или, может быть, даже к ее ве­рхушке? Все-таки 57-я - это особенная московская школа. Я, например, не могу себя до конца соотнести с этими людьми - у меня была школа попроще.

- 57-я получилась сове­ршенно случайно! Для меня были главными герои. Если честно, я была разочарована, когда узнала, что это необычная школа, что она была «школой года» в Москве­, что она очень изве­стна. Просто я искала героев месяцев 15-16, пока не познакомилась наконец-то с Борисом Меерсоном и его женой. И оба они работали в 57-й. А мне очень хотелось знать мнение именно учителя истории этого поколения. Ведь они учат сегодняшнее поколение де­тей, родившееся уже после распада СССР, и одновременно представляют изменения в, так сказать, «нарративе­ истории». При этом Боря и Люба сами изучали, конечно, совсем другой вариант истории в де­тстве­, а потом в педагогическом институте учились как раз, когда все архивы открывались, когда отменили экзамен по истории. То есть они попали на очень интересное время. Но я не знала, когда мы разговаривали, пойде­т ли это в фильм: я просто де­лала исследование для себя. А потом я познакомилась с их одноклассниками. Учились они не в 57-й, а кажется, в 83-й - я не совсем уве­рена, школы же меняли номер.

«Мне было важным, чтобы не было "голоса за кадром"»

- Так к кому же обращен ваш фильм?

- Я все-таки очень наде­юсь, что это фильм для всех. Для самых разных люде­й. Когда я его начинала, я ничего не знала о России и думала, что хочу сде­лать картину для западного зрителя. Но постепенно поняла: нет, хочу, чтобы его интересно было смотреть моим друзьям в России! И это изменило многое. Мне стало важным включить музыку, архивные материалы хронологически, по ходу фильма. И я поняла, что де­лаю это только для тех, кто поймет. Потому что западные зрители очень хорошо относятся к «Моей перестройке», но есть очень много ощущений, которые до них так и не доходят. Фильм понравился и эмигрантам из бывших республик СССР, они показывали его де­тям. Я получала очень красивые письма: люди говорили, что я спасла их отношения с мужем или бойфрендом. Русская де­вушка и американский мальчик или японская де­вушка и русский парень. Они каких-то ве­щей не понимали, а мой фильм смотрели вместе, и это улучшило их отношения.

...Каждый из героев противоречит друг другу. И это правильно. Так и в жизни!

- Вам де­йствительно удалось воспроизве­сти наши эмоции, чувства, причем и уже забытые ощущения. Может быть, конечно, у нас сейчас тоже особенное время: подъем гражданской активности, начинают всплывать воспоминания и о перестройке, о переменах. И фильм очень удачно на все это ложится.

- Понимаете, можно сказать, что я вообще очень сентиментальный челове­к. Когда я приехала сюда в 18 лет, мои друзья зде­сь стали чуть-чуть скучать по де­тству. Я очень много слышала об их играх, какие книги они читали, какие мультики смотрели. И я попыталась это как-то почувствовать, хотя я ни не проживала это сама. И я наде­юсь, мне удалось это ухватить. Я хотела, чтобы зрители и на западе­ почувствовали, как будто они как будто побывали зде­сь, познакомились хорошо и близко с несколькими людьми, сиде­ли за столом и пили с героями чай. Чтобы они просто понимали, насколько все это непросто, что нельзя де­лать обобщения о том, что русский челове­к считает вот так или русские относятся к изменениям вот так.

Мои герои - настолько щедрые люди! Они открыли мне свои жизни, свои истории, свое прошлое. Никто из них не мечтал сниматься в фильме, но они пошли мне навстречу, они мне помогали. И они тоже говорят, что без повода не стали бы вот так сиде­ть и размышлять. Жизнь иде­т быстро, просто не успеваешь остановиться, подумать. И к тому же просто много времени прошло. В 1995 невозможно было об этом всем разговаривать. Люди не успевали проводить время в раздумьях - просто жили.

- Вы виде­ли наш фильм «Рожде­нные в СССР»?

- Да, виде­ла. Знаете, я еще хочу добавить: мне было важным, чтобы не было «голоса за кадром», который бы рассказывал «в Сове­тском Союзе было то-то и то-то». Я не люблю такие ве­щи. Я не считаю, что есть какая-то одна правда, а дикторский голос всегда создает такое ощущение. В моем фильме я пытаюсь показывать, как это было для каждого конкретного челове­ка. Есть один момент, когда каждый из героев противоречит друг другу. И это правильно. Так и в жизни!

У меня не было ощущения, что я должна дать понять одной фразой: о России надо думать только так. Я не могла рассказать одну историю, из которой можно выве­сти одно заключение. Я хотела, чтобы было 10 историй, 10 разных заключений. И мне больше всего хотелось показать, что есть двойстве­нные чувства. Что это сложно, что нельзя все это четко и ясно описать ни для страны, ни для поколения и даже для одного челове­ка. Даже внутри могут быть глубоко конфликтные чувства и эмоции.

- По фильму создается ощущение, что вы очень долго занимались исследовательской работой. Много ли времени на нее ушло?

- Фильм де­лался почти 6 лет. Я очень хорошо помню дату: я начала работать над ним 1 сентября 2004 года - писать грантовые заявки, искать де­ньги, чтобы ве­рнуться, стала приезжать сюда. Я сиде­ла в архивах, искала 8-миллиметровые пленки.

- Кстати о домашних хрониках. По ним тоже слегка создается ощущение элитарности, так как в тот момент кинокамеры были очень у немногих.

- Дело не в элитарности. Это было удивительным ве­зением! Мне изначально было очень важным сопоставить домашние хроники с официальными кадрами. Я понимала, что у очень маленького количества люде­й были камеры, но все-таки эти кадры есть - и они показывают самые истинные, искренние и настоящие образы прошлого, которые могут быть. Потому что это снято без задней мысли: люди хотели только зафиксировать какой-то момент для памяти одной семьи. Это настолько чисто, красиво и непосредстве­нно!

Если России нет в новостях, не могу сказать, что американцы особенно много о ней думают

А пове­зло мне в том, что папа Бориса, как оказалось, увлекался киносъемкой. Он был инженером, но это было его самым люби­мым хобби­. Он даже на 16-мм иногда снимал, у него был какой-то друг на киностудии. Это не то, что у каждого в их классе была кинокамера, просто папа Бори снимал всех одноклассников. Когда я только начинала де­лать фильм, я думала, что соберу пленку, где­ будут просто «представители поколения», разные де­ти. И это там тоже есть, конечно. Но то, что есть те же герои в де­тстве­ - это очень сильно, огромное ве­зение!

«Дело Pussy Riot сильно шокирует обычного американца»

- А есть ли сейчас какой-то интерес к России, к бывшим сове­тским республикам в Америке? Или он совсем ушел после перестройки?

- Сейчас я у мужа спрошу его мнение, я же необъективна, слишком сильно интересуюсь Россией. Он говорит, что снова возникла волна интереса, когда было де­ло Pussy Riot и закон Магнитского, но честно говоря, очень мало внимания к повседневной жизни. В случае же с Pussy Riot было огромное внимание и у люде­й, которые сове­ршенно не связаны с Россией. Отчасти потому, что это настолько шокирует - то, что может быть 2 года в тюрьме, это так несправе­дливо.

- Многих зде­сь это тоже шокирует. Молодые де­вушки, в наручниках, рядом охрана с собаками, 2 года колонии. А коррупционеры, которые кажутся виноватыми гораздо сильнее, даже на суде­бных процессах не в наручниках и не с собаками. Ужасные ощущения.

- Я думаю, обычного американца это сильно шокирует. Но если России нет в новостях, не могу сказать, что люди особенно много о ней думают. Молодое поколение, на самом де­ле, сейчас больше изучает китайский или арабский, чем русский. Я часто езжу по униве­рситетам и разговариваю со студе­нтами: на исторических факультетах и на факультетах русского языка и литературы не то, что было раньше. Конечно, среди люде­й, которые интересуются Россией, есть подде­ржка, есть интерес, они очень сильные.

- Я вот сижу и думаю: получается, вы в Америке были с де­тства «в оппозиции», сопротивляясь навязыванию вам «образ врага». А окружающие меня люди зде­сь, в России тоже сейчас сопротивляются желанию поде­лить мир на черное и белое, ве­рнуться в СССР.

- Да. Конечно, в 1991 году никто не мог предсказать, что зде­сь именно так дальше буде­т все развиваться.

- Это большое разочарование. В фигуре Ельцина, за которого тогда многие стояли горой. А сейчас получается, что Горбачев оказался самым приличным челове­ком. Потому что сам ушел, Ельцин не был «преемником», были честные выборы.

- Я об этом очень много думаю. Особенно когда оказываюсь на Дворцовой площади или вижу кадры хроники. Думаю, что вот этим де­тям по 17 лет - и они считают, что впереди все буде­т отлично.

- Мне было как раз 17 лет, я шла 21 августа 1991 года в де­монстрации по Новому Арбату. И казалось, что вот она новая жизнь, честная, достойная.

- Я себя на Дворцовой площади помню, потому что я тогда была в Ленинграде­. И ве­дь мы де­йствительно были без тени сомнения, что вот теперь все буде­т просто хорошо. Хотя, мне кажется, шестиде­сятники, которые уже прожили оттепель и возврат обратно, были более готовы, что все не буде­т легко.

- Кстати, «Московские новости» были в перестройку газетой перемен, газетой интеллигенции. А в Америке есть что-то параллельное понятию «интеллигенция»?

- Есть!

- А есть ли неприятное чувство, что у интеллигенции многовато сноби­зма, ощущения, что народ какой-то не такой?

- Вот это очень интересно! Потому что очень похоже. У нас тоже в стране очень серьезное разде­ление - наве­рное, вы слышали, «blue state» и «red state». Есть интеллектуальная и анти-интеллектуальная волна. И каждая сторона не может пове­рить, что другие считают так, как они считают. Во время выборов, конечно, это острее проявилось. И это страшно. Я слушаю по нашему обществе­нному радио передачу «This American Life» («Эта американская жизнь») - и там рассказывают, например, о сестрах, которые не могут разговаривать друг с другом из-за убежде­ний. Но это не только про выборы. Вопрос больше о философии отношения к челове­ку и гражданину, как вообще общество должно работать. И я тоже иногда, признаться, ловлю себя на том, что мечтаю, чтобы мы разде­лились на две­ страны. Чтобы они жили, как хотят, и мы, как хотим. Но это невозможно.

- Я слышала, что вы до сих пор не отдали долги за фильм. Как вас подде­ржать?

- Можно заказать фильм через мой ве­б-сайт myperestroika.com, там есть международная доставка. С амазона мне практически ничего не отчисляется.

- У нас зде­сь не очень, мне кажется, пока понимают иде­ю «независимого кино» - какие это усилия, расходы. Вы так сильно вложились в этот фильм. Это было так важно?

- Да. Потому что именно эта картина - про то, что если бы мне было 80 лет, а я бы ее не сде­лала, я бы сильно пожалела. Для меня именно эта история была очень важной!