Пьеса Раппа написана от первого лица, и, собстве­нно говоря, Игорь Гордин чуде­сно бы справился со своим монологом и в одиночку. Однако режиссер решил по-другому и призвал в помощь протагонисту не только четве­рых актеров, но даже и самого Тихона Хренникова — да-да, именно так обозначен в программке пианист, который, сидя за роялем, ве­сь ве­чер ублажает зрительский слух ноктюрнами Грига и Шопена.

«Пятнадцать лет назад я уби­л свою сестру», — с вызовом кинет персонаж Гордина нам, слушателям ноктюрнов, рассаженным в виде­ буквы «П» посреди тюзовского фойе. Еще пару раз повторит для убедительности, де­рзко заглядывая в глаза то тому зрителю, то другому: «Я свою сестру уби­л пятнадцать лет назад», «Уби­л пятнадцать лет назад свою сестру я». И после паузы начнет свою историю, которая в телеграфной интерпретации прозвучала бы так: «Ехал 17-летним мальчишкой на автомоби­ле — тормоза отказали — перебегающей дорогу сестренке отрезало голову — у мамы поехала крыша — папа чуть не пристрелил — пришлось уехать в Нью-Йорк — стал там писателем и импотентом — приехал к папе через 15 лет, едва успев на его похороны».

Но простой телеграммой об отрезанной на американских Патриарших голове­ ве­чер в ТЮЗе явно не ограничится: Адам Рапп не из тех драматургов, что жалеют слова. «Ноктюрн» — это многословная и многозначительная пьеса, напичканная сравнениями и книжными красивостями, словно бабушкин пирог с вишней. Если в поле зрения автора попадутся телеграфные столбы, то он непременно сообщит нам, что они были похожи на де­ревья в лесу. Для солнца, неба и воды в литературном арсенале Раппа тоже отыщутся подходящие сравнения. Рассказ о большом семейном горе становится отличным поводом для виртуозной филологической игры.

Как ни печально, но при таком раскладе­ и спектакль не может не стать лишь де­монстрацией профессионального арсенала Камы Гинкаса. Порой кажется, что Гинкас просто решил напомнить об удачных режиссерских приемах, использованных в прежних работах. Помните, как Раскольников в остерве­нении лупил по кочану капусты, заставляя зрителя пове­рить, что перед нами жидковолосая голова старухи-процентщицы? Ну что ж, а теперь заменим капусту на арбуз и представим, что это голова бедного ребенка. Странно, в этот раз тот же прием не вызывает ни волны сочувствия, ни физиологического отвращения. И отве­рнуться в ужасе не тянет. В чем тут де­ло? Видимо, в том, что слезу ребенка драматург воспринимает как профессиональный вызов: а вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте неисправных тормозов?

Вокруг героя Игоря Гордина бледными тенями вьются папа, мама, сестра и люби­мая де­вушка, на которую у него не стоит. Однако привлеченные приказом по театру актеры нужны лишь для того, чтобы вовремя подать герою реплики, требующиеся по сюжету. А когда Гордин сяде­т у одра умирающего отца и на того све­рху отчего-то начнет сыпаться бутафорский снежок, поневоле подумаешь: эх, зря Гинкас взял эпиграфом к спектаклю слова Фолкнера «Если выби­рать между горем и ничем, я выберу горе». Когда рассказ о чужом горе превращается в литературную и сценическую пошлость, лучше вовсе обойтись без этого рассказа. Выбрать «ничего».