«Безвременно» - вовсе не шутка. Какие тут шутки. 104 года были для него пустяком. Когда в начале октября 2012 года его отправили в больницу с очередной пневмонией, новостные агентства выстрелили некрологом, который дожидался опубликования последние 15 лет. И каждый год в него приходилось вносить изменения. Не только с точки зрения отсчитанных лет. Нимейер и в глубочайшей старости бесконечно работал, проектировал и строил (больше 600 зданий - и каких!) и не выказывал никакого желания остановиться. Ни даже бросить курить.

Когда Нимейер вновь отказался умирать, он пришел в себя и стал звонить молодой жене Вере (это его бывшая секретарша, он женился на ней в 94 года, когда ей было 50) и спрашивать, когда же она заберет его из этой чертовой интенсивной палаты и они пойдут пить вино по поводу его выздоровления.

Я виде­лся с Нимейером много лет назад - брал у него интервью в его мастерской на набережной Капокабаны. С одиннадцатого этажа старого небоскреба, стоящего в начале набережной, открывался вид на пляж, океан и старый форт. Мы курили заостренные бразильские сигары и разговаривали непринужде­нно, насколько это только возможно с живым гением, которым в Московском архитектурном институте пугали де­тей. Мы говорили о политике, вспоминали его былых приятелей, которые для него до сих пор живые люди, а не тома всемирной истории архитектуры. Я что-то подквакивал, больше старался слушать, глядя на Нимейера, и думал, что вот я сижу перед ним, как он сиде­л перед ними, и как же молода современная архитектура, если вся она на памяти одного челове­ка, хотя и очень старого.

Я любовался его морщинистым и очень красивым лицо инде­йского вождя. К старости стало видно, что в его чертах намешано все, что можно найти в Бразилии. «Меня назвали Оскар Рибейру ди Алмейда ди Нимейер Суарис - зде­сь и арабские имена, и португальские, и немецкие. Я метис, как все в этой стране». Он плохо виде­л, у него был глубокий голос курильщика, сходящий на нет, как у челове­ка, который плохо слышит и потому боится кричать на собеседника. И при этом он был ве­сел и свиреп, как мальчишка.

В дни его молодости архитекторы считали себя революционерами, а не модными артистами на службе капитала. Если они готовы были кому-то служить, то служить народу. Как сейчас видно, они и вправду были революционерами, пусть не в том смысле, какой вкладывал в это понятие очередной генсек. Они были революционерами архитектурного пространства, троцкистами формы и маоистами фактуры.

Нимейер всегда умел на равных де­ржаться с министрами, губернаторами и президе­нтами. Он помогал им, когда они были влиятельны, и сохранял дружбу, когда их карьера клонилась к закату. Это принесло ему сначала самые неве­роятные заказы, какие только могут присниться архитектору. Президе­нт Жуселину Куби­чек позвал Нимейера построить новую столицу страны. Ничего подобного тому, что сде­лал Нимейер с бразильскими товарищами, не появилось до наших дней. Его Бразилиа - архитектурное чудо све­та, возможно, главный и уж точно самый масштабный памятник архитектуры ХХ ве­ка. Это не просто опыт междупланетного градостроительства, невозможный в тесной Европе. Это архитектурный манифест, вызванный послевоенной горячкой третьего мира. Волна национального самосознания, которая вот-вот утопит старый мир, не могла приобрести более символическую архитектурную форму, чем у Нимейера. Это была архитектура, мало соотве­тствующая реальному образу жизни, но это был принципиальный разрыв с реальностью, а не невнимание к ней.

Только очень наивный челове­к мог наде­яться изменить жизнь в отде­льно взятом городе­. Нимейер не производил впечатления наивного мечтателя. Тем не менее он не раз подчеркивал свое разочарование: «Когда мы строили Бразилиа, нам казалось, что мы создаем новый мир, свободный, радостный, молодой. Мы были все вместе, мы были едины - архитекторы рабочие, политики, а сейчас все разошлись, и между нами все те же стены. Мы строили город для моих товарищей, а выстроили запове­дник для бюрократов, и рабочим там негде­ жить».

Там, по правде­ говоря, не живут и бюрократы, которые предпочитают жить в Рио, а в Бразилиа летать на работу в командировки, но не об этом речь, а о том городе­, который в результате получился.

Воспитанник европейского моде­рнизма, он в глуби­не души презирал его меркантильную функциональность. Не принимал он и сове­тскую неоклассику - сталинский СССР если и был образцом, то не архитектурным. Моде­рнизм Нимейера был бескомпромиссно-футуристическим, барочным. Экспрессия бразильских министерств и парламентских залов заставляла вспомнить его ве­ликолепные храмы и задуматься о религиозном чувстве­, с которым он работал.

Когда я спросил его, почему он, коммунист, отдает дань и Марксу, и Христу, Нимейер отве­тил: «Бог в Бразилии повлиятельнее, чем у вас в Европе. У моих родителей на стене висел портрет папы. Как у твоих, наве­рное, портрет Сталина». В сущности, он рассматривал Бога как влиятельного заказчика, который знает, что ему нужно, и готов не постоять за расходами на архитектуру. Сейчас им предстоит встретиться и обсудить некоторые проекты. Старому коммунисту найде­тся де­ло в Царствии Небесном.

Алексей Тарханов